Совершенно другой, старина Орлеан совершенно другой, думал Корнелий и щурил на солнце рептильные глазки, сидя на острых коленках похожей на мальчика-подростка суфражистки и вдыхая сладкий дым её сигареты. Когда рука с сигаретой легонько гладила его по морде, Корнелий блаженно приоткрывал пасть и тихонько шипел, от чего самые эмансипированные подружки Кенни поджимали ноги под стулья и чуточку крепче стискивали сумочки.
           
— ...что ты будешь с ним делать, когда он вырастет?
— Это кайманчик, он не вырастет — Кенни курила кубинские скрутки и пила горячий ром со сливочным маслом, она носила мужские кальсоны и искусственную гвоздику на шляпке с плюмажем, она пекла божественные шоколадные торты и всюду носила с собой надушенный платок, чтобы промакивать кровь, текущую из истерзанного кокаином носа. Корнелий её обожал. — Бекки навсегда останется маминым маленьким мальчиком, да, Бекки? — и Кенни чесала Корнелия под подбородком, а он утробно клокотал от удовольствия, и от этого звука у её подружек срочно находились неотложные дела.
           
Они жили с Кенни в этом чертовом отеле уже несколько недель, портье почти перестали залазить на стены, встречая их в коридоре, самые отважные выучили его имя — Себек! Эй, Себек! Кто хороший мальчик? — и некоторые даже перестали шарахаться, когда он отзывался. Не подбегал, конечно, как пёс, радостно виляя хвостом, а только поворачивал голову, насколько позволяла неуклюжая мускулистая шея машины для убийства, и, не мигая, вопросительно смотрел — впечатлительным смельчакам хватало и этого. Иногда его даже угощали, но никогда с рук, а еду, подброшенную в воздух и шлепнувшуюся прямо перед носом Корнелий игнорировал — я вам что, портовая дворняга?
           
Когда всё это произошло, над Луизианой таяли последние тёплые дни. Далеко за мостом, на манчарских болотах — Корнелий не видел этого, но чувствовал сердцем — каждая хладнокровная тварь выползла из-под своей коряги, чтобы разлечься на берегу и постараться впитать до весны как можно больше солнечного тепла.
           
Корнелию тоже хотелось туда, особенно в тот самый день, когда это произошло, когда Кенни ушла куда-то с самого утра, оставив питомца в отеле, а солнце, как назло, было ярким почти как летом. Он не знал, как долго ещё в Новом Орлеане будет стоять погожая погода, но это было и не важно. Его дамоклов меч был просунут за деревянную рамку настенного зеркала — билет на Аквитанию, которая должна была выйти из нью-йоркского порта через две недели и причалить в Саутгемптоне через три. А а Саутгемптоне солнце выйдет нескоро.
           
Выбраться из номера было несложно — сложнее было найти место для солнечных ванн и придумать форму где-то между «не стать добычей кошки» и «не стать причиной инфаркта нескольких хороших людей». Первоначальную идею сгонять всё-таки до Пончартрейна Корнелий отмёл — слишком долго проколупался с планами на день, и Кенни могла вернуться уже с минуты на минуту. Он остановился на собаке — тускло-рыжей дворняге, чья родословная явно хранила в себе лаячий след, но и он был единственным, что можно было разглядеть в этой мешанине.
           
В траве псину было почти не видно — по крайней мере, с дороги и с крыльца. И Корнелий, лёжа на спине, тоже не видел ничего, кроме голубого неба и покачивающихся травинок по краям поля зрения. Ветер доносил до него свидетельства существования человека — далекие звонки трамваев и крякающие гудки автомобилей, детские крики и лошадиное ржание... всё это было так же далеко, как разговоры Кенни с подружками об эмансипации и научном прогрессе пока Корнелий дремал у неё на коленях, не заинтересованный ни наукой, ни феминизмом... так же, как он не был заинтересован ни в лошадях... ни в детях... ни в ав-то-мо-билях...
           
Уединение Корнелия нарушили почти сразу — это был мужик, которого он уже явно видел раньше в отеле. В ответ он только лениво рыкнул, вздёрнув верхнюю губу — отъебись, я постоялец.
           
Мужик собачьего языка не понимал. Да и с собаками, в отличие от крокодилов, кажется, сюда даже заселяться было нельзя, что противоречило всем догмам о побежденном расизме. Корнелий перекатился на бок, потом на живот, тряхнул головой, зевнул во всю свою клыкастую пасть, поднялся на лапы и сел, глядя на мужика взглядом очень усталого университетского профессора.

Ворованное золото стоит мало. Ворованное значит — кому-то дорогое, обманом отнятое, а теперь едва ли нужное. Ценность падает вдвое. Ворованное золото остаётся в ломбардах, пока его не купит кто-то по дешёвке. Оно обесценивается в ту самую секунду, когда неощутимым усилием соскальзывает с пальца или запястья. Воровать кошельки не так весело, и нет гарантии, что в них будут деньги.
Ещё меньше ворованного золота стоит час работы подмастерья, потому-то оно и ворованное. Деньги есть вокруг, научись их брать тем или иным способом. Плевать, что из хорошо освоенных навыков только этот, главное ведь, что он есть. Делать то, что умеешь лучше, чем голодать – урок первый, усвоенный в детстве. Никогда не бери ради наживы – урок второй, то и дело напоминающий об отце. Бери только чтобы жить — когда денег нет совсем, когда хозяин квартиры локтем ампутированной руки настойчиво бьёт в дверь комнаты и орет, что завтра время платить за аренду (задержал оплату однажды, а он до сих пор не уймётся). Когда зарабатываешь больше обычного, откладывай и копи, чтобы не возвращаться к воровству, от которого перестал получать удовольствие уже давно; но отложенного хватает до первой простуды или порванных кед.
Меньше ворованного золота стоишь только ты сам — гнать от себя эту мысль устал. Иногда накатывает ощущение, что и вся жизнь тоже когда-то была кем-то украдена и перекуплена по дешёвке, от того она складывается столь никчёмно. И абсолютно точно можно сказать — никакому она не нужна кроме себя самого.
С вырученных в ломбарде денег после оплаты квартиры остаётся немного мятых купюр, их хватит, чтобы дотянуть до зарплаты. И даже довольно свободно, много не надо.
Три, выстроившихся в ряд выходных веют свободой — иди на все четыре стороны, только не сиди в четырёх стенах своей комнаты снова (дом-работа-дом-работа). Свободные деньги шепчут: оторвись, отвлекись от всего, отдохни впервые за две недели. Симон подхватывает те же слова, повторяет, что нашел новый симпатичный бар с отличными настойками. Соглашаюсь.
Бар закрывается в пять утра; когда высыпаемся на улицу, начинает медленно светать, а в воздухе стоит пронизывающий холодом туман. В руках начатая бутылка смородиновой настойки – одна на четверых (компания увеличивается за счет двух первокурсниц, что просят их проводить до общежития). Бредём все вместе неспеша через центр к окраинам пешком, спорим о такси, но никто его не ловит, сворачиваем в парк, возвращаемся к маршруту, допиваем настойку как раз к открытию женского общежития, тогда и прощаемся с девчонками, а сами отправляемся к Симону, чтобы завалиться спать и проспать большую часть дня.
Проснувшись, бреду на кухню и застаю там Симона, заряжающего пластиковую бутылку гашишем. Остаток дня почти не запоминается. Утром крайнего выходного встаю пораньше, чтобы не потерять день, бужу Симона по его же просьбе и на скорую руку готовлю завтрак, за завтраком курим ещё пару раз, после чего наконец отправляюсь домой, лениво развалившись на сидении трамвая на задней площадке под пригревающими солнечными лучами. Осень пока ещё не глубокая, и днём греет, убаюкивает, трамвай размеренно раскачивается, волочась по маршруту со мной и ещё десятком суетных пассажиров. Расстояние между станциями растягивается как минимум втрое и тянется так ровно до тех пор, как водитель, высунувшись из своей кабины, орёт о том, что трамвай дальше не идёт из-за поломки. До дома три остановки пешком — рукой подать, решаю пройтись. Мог быть дома уже в течение десяти минут, но, греясь под солнечными лучами, сворачиваю в соседний квартал в продуктовый, а по пути от магазина к дому замечаю, что докурил последнюю пачку сигарет и отправляюсь в ещё один, ближайший полуподвальный, за сигаретами. Периодически поглядывая на часы, раз за разом делаю приятное открытие, что время всё ещё тянется медленнее обычного – приятное ощущение, за суетой есть хотя бы один действенный способ притормозить ход времени, хотя бы иногда оно течет медленнее, чем ощущается, а не наоборот.
В свой двор заворачиваю, когда в кармане лежит две пачки сигарет, в руке болтается пакет с продуктами, а солнце стремится достичь своего пика. Дворовые сквозняки норовят распахнуть полы расстёгнутого пальто – на контрасте холодно. Дети перекрикивают скрипучие одинокие качели в углу двора. Кроме детей людей почти нет, разве что кто-то кружит возле своей машины, а кто-то сидит на пороге моего дома. Поднимаясь по старой каменной лестнице, ведущей в единственный подъезд длинного дома, притормаживаю, глядя вверх – над входом по-парадному нарядному с козырька крыльца выглядывает скульптура полуголой греческой женщины, укоризненно смотрящая сверху-вниз, смотрит так каждый день и с каждым днём всё больше рушится под действием дождя и ветра, обрастает мхом. Притягивает взгляд, а сама такая же неудачница, как любой жилец этого дома. Оторвав взгляд от скульптуры, дохожу до входной двери и начинаю бой с кодовым замком на входе – половина цифр заедает. Больше всего, как обычно заедает пять и один, и пока бездумно давлю на них, чтобы сработали наконец, краем глаза изучаю девушку, что сидит на пороге – приблизительно моя ровесница, черты лица смутно-знакомые, но точно не видел её тут раньше. Накуренное сознание говорит: ты её где-то видел. Рациональная часть сознания говорит: ты достаточно накуренный, чтобы произошла подмена фактов.
Пятёрка срабатывает, единица всё ещё заедает – кодовый замок не сдается, и в это же время ловлю себя на том, что хоть и не открыто, но слишком пристально рассматриваю девчонку (хватит залипать). Отвожу глаза и очень вовремя, дверь открывается, выходящим из дома мужиком. Резко, толчком, едва не врезаясь краем в лоб. Чтобы столкновения не случилось – шаг назад, чтобы не упасть – резкий поворот назад. И в этот же момент озарение.
Накуренное сознание говорит: тебе не кажется, ты видел её раньше, эту девушку. На солнце в руках девушки блестит отполированная медная монета, крупная, и хоть издали её не рассмотреть в деталях, заметно, что её часто крутят в руках (от того и блестит на выступах чеканки). Это, плюс знакомые черты, заставляет выстроить странную, но уже не такую глупую, на мой взгляд, теорию – мы наверняка знакомы. Заставляет отпустить дверь и, спустившись на пару ступеней, привлечь к себе внимание коротким:
— Извини.
Рациональная часть сознания говорит: у тебя слишком богатое воображение. Рациональная часть сознания говорит: но проверить свою теорию стоит, в этом нет ничего плохого.