Совершенно другой, старина Орлеан совершенно другой, думал Корнелий и щурил на солнце рептильные глазки, сидя на острых коленках похожей на мальчика-подростка суфражистки и вдыхая сладкий дым её сигареты. Когда рука с сигаретой легонько гладила его по морде, Корнелий блаженно приоткрывал пасть и тихонько шипел, от чего самые эмансипированные подружки Кенни поджимали ноги под стулья и чуточку крепче стискивали сумочки.
           
— ...что ты будешь с ним делать, когда он вырастет?
— Это кайманчик, он не вырастет — Кенни курила кубинские скрутки и пила горячий ром со сливочным маслом, она носила мужские кальсоны и искусственную гвоздику на шляпке с плюмажем, она пекла божественные шоколадные торты и всюду носила с собой надушенный платок, чтобы промакивать кровь, текущую из истерзанного кокаином носа. Корнелий её обожал. — Бекки навсегда останется маминым маленьким мальчиком, да, Бекки? — и Кенни чесала Корнелия под подбородком, а он утробно клокотал от удовольствия, и от этого звука у её подружек срочно находились неотложные дела.
           
Они жили с Кенни в этом чертовом отеле уже несколько недель, портье почти перестали залазить на стены, встречая их в коридоре, самые отважные выучили его имя — Себек! Эй, Себек! Кто хороший мальчик? — и некоторые даже перестали шарахаться, когда он отзывался. Не подбегал, конечно, как пёс, радостно виляя хвостом, а только поворачивал голову, насколько позволяла неуклюжая мускулистая шея машины для убийства, и, не мигая, вопросительно смотрел — впечатлительным смельчакам хватало и этого. Иногда его даже угощали, но никогда с рук, а еду, подброшенную в воздух и шлепнувшуюся прямо перед носом Корнелий игнорировал — я вам что, портовая дворняга?
           
Когда всё это произошло, над Луизианой таяли последние тёплые дни. Далеко за мостом, на манчарских болотах — Корнелий не видел этого, но чувствовал сердцем — каждая хладнокровная тварь выползла из-под своей коряги, чтобы разлечься на берегу и постараться впитать до весны как можно больше солнечного тепла.
           
Корнелию тоже хотелось туда, особенно в тот самый день, когда это произошло, когда Кенни ушла куда-то с самого утра, оставив питомца в отеле, а солнце, как назло, было ярким почти как летом. Он не знал, как долго ещё в Новом Орлеане будет стоять погожая погода, но это было и не важно. Его дамоклов меч был просунут за деревянную рамку настенного зеркала — билет на Аквитанию, которая должна была выйти из нью-йоркского порта через две недели и причалить в Саутгемптоне через три. А а Саутгемптоне солнце выйдет нескоро.
           
Выбраться из номера было несложно — сложнее было найти место для солнечных ванн и придумать форму где-то между «не стать добычей кошки» и «не стать причиной инфаркта нескольких хороших людей». Первоначальную идею сгонять всё-таки до Пончартрейна Корнелий отмёл — слишком долго проколупался с планами на день, и Кенни могла вернуться уже с минуты на минуту. Он остановился на собаке — тускло-рыжей дворняге, чья родословная явно хранила в себе лаячий след, но и он был единственным, что можно было разглядеть в этой мешанине.
           
В траве псину было почти не видно — по крайней мере, с дороги и с крыльца. И Корнелий, лёжа на спине, тоже не видел ничего, кроме голубого неба и покачивающихся травинок по краям поля зрения. Ветер доносил до него свидетельства существования человека — далекие звонки трамваев и крякающие гудки автомобилей, детские крики и лошадиное ржание... всё это было так же далеко, как разговоры Кенни с подружками об эмансипации и научном прогрессе пока Корнелий дремал у неё на коленях, не заинтересованный ни наукой, ни феминизмом... так же, как он не был заинтересован ни в лошадях... ни в детях... ни в ав-то-мо-билях...
           
Уединение Корнелия нарушили почти сразу — это был мужик, которого он уже явно видел раньше в отеле. В ответ он только лениво рыкнул, вздёрнув верхнюю губу — отъебись, я постоялец.
           
Мужик собачьего языка не понимал. Да и с собаками, в отличие от крокодилов, кажется, сюда даже заселяться было нельзя, что противоречило всем догмам о побежденном расизме. Корнелий перекатился на бок, потом на живот, тряхнул головой, зевнул во всю свою клыкастую пасть, поднялся на лапы и сел, глядя на мужика взглядом очень усталого университетского профессора.

Ворованное золото стоит мало. Ворованное значит — кому-то дорогое, обманом отнятое, а теперь едва ли нужное. Ценность падает вдвое. Ворованное золото остаётся в ломбардах, пока его не купит кто-то по дешёвке. Оно обесценивается в ту самую секунду, когда неощутимым усилием соскальзывает с пальца или запястья. Воровать кошельки не так весело, и нет гарантии, что в них будут деньги.
Ещё меньше ворованного золота стоит час работы подмастерья, потому-то оно и ворованное. Деньги есть вокруг, научись их брать тем или иным способом. Плевать, что из хорошо освоенных навыков только этот, главное ведь, что он есть. Делать то, что умеешь лучше, чем голодать – урок первый, усвоенный в детстве. Никогда не бери ради наживы – урок второй, то и дело напоминающий об отце. Бери только чтобы жить — когда денег нет совсем, когда хозяин квартиры локтем ампутированной руки настойчиво бьёт в дверь комнаты и орет, что завтра время платить за аренду (задержал оплату однажды, а он до сих пор не уймётся). Когда зарабатываешь больше обычного, откладывай и копи, чтобы не возвращаться к воровству, от которого перестал получать удовольствие уже давно; но отложенного хватает до первой простуды или порванных кед.
Меньше ворованного золота стоишь только ты сам — гнать от себя эту мысль устал. Иногда накатывает ощущение, что и вся жизнь тоже когда-то была кем-то украдена и перекуплена по дешёвке, от того она складывается столь никчёмно. И абсолютно точно можно сказать — никакому она не нужна кроме себя самого.
С вырученных в ломбарде денег после оплаты квартиры остаётся немного мятых купюр, их хватит, чтобы дотянуть до зарплаты. И даже довольно свободно, много не надо.
Три, выстроившихся в ряд выходных веют свободой — иди на все четыре стороны, только не сиди в четырёх стенах своей комнаты снова (дом-работа-дом-работа). Свободные деньги шепчут: оторвись, отвлекись от всего, отдохни впервые за две недели. Симон подхватывает те же слова, повторяет, что нашел новый симпатичный бар с отличными настойками. Соглашаюсь.
Бар закрывается в пять утра; когда высыпаемся на улицу, начинает медленно светать, а в воздухе стоит пронизывающий холодом туман. В руках начатая бутылка смородиновой настойки – одна на четверых (компания увеличивается за счет двух первокурсниц, что просят их проводить до общежития). Бредём все вместе неспеша через центр к окраинам пешком, спорим о такси, но никто его не ловит, сворачиваем в парк, возвращаемся к маршруту, допиваем настойку как раз к открытию женского общежития, тогда и прощаемся с девчонками, а сами отправляемся к Симону, чтобы завалиться спать и проспать большую часть дня.
Проснувшись, бреду на кухню и застаю там Симона, заряжающего пластиковую бутылку гашишем. Остаток дня почти не запоминается. Утром крайнего выходного встаю пораньше, чтобы не потерять день, бужу Симона по его же просьбе и на скорую руку готовлю завтрак, за завтраком курим ещё пару раз, после чего наконец отправляюсь домой, лениво развалившись на сидении трамвая на задней площадке под пригревающими солнечными лучами. Осень пока ещё не глубокая, и днём греет, убаюкивает, трамвай размеренно раскачивается, волочась по маршруту со мной и ещё десятком суетных пассажиров. Расстояние между станциями растягивается как минимум втрое и тянется так ровно до тех пор, как водитель, высунувшись из своей кабины, орёт о том, что трамвай дальше не идёт из-за поломки. До дома три остановки пешком — рукой подать, решаю пройтись. Мог быть дома уже в течение десяти минут, но, греясь под солнечными лучами, сворачиваю в соседний квартал в продуктовый, а по пути от магазина к дому замечаю, что докурил последнюю пачку сигарет и отправляюсь в ещё один, ближайший полуподвальный, за сигаретами. Периодически поглядывая на часы, раз за разом делаю приятное открытие, что время всё ещё тянется медленнее обычного – приятное ощущение, за суетой есть хотя бы один действенный способ притормозить ход времени, хотя бы иногда оно течет медленнее, чем ощущается, а не наоборот.
В свой двор заворачиваю, когда в кармане лежит две пачки сигарет, в руке болтается пакет с продуктами, а солнце стремится достичь своего пика. Дворовые сквозняки норовят распахнуть полы расстёгнутого пальто – на контрасте холодно. Дети перекрикивают скрипучие одинокие качели в углу двора. Кроме детей людей почти нет, разве что кто-то кружит возле своей машины, а кто-то сидит на пороге моего дома. Поднимаясь по старой каменной лестнице, ведущей в единственный подъезд длинного дома, притормаживаю, глядя вверх – над входом по-парадному нарядному с козырька крыльца выглядывает скульптура полуголой греческой женщины, укоризненно смотрящая сверху-вниз, смотрит так каждый день и с каждым днём всё больше рушится под действием дождя и ветра, обрастает мхом. Притягивает взгляд, а сама такая же неудачница, как любой жилец этого дома. Оторвав взгляд от скульптуры, дохожу до входной двери и начинаю бой с кодовым замком на входе – половина цифр заедает. Больше всего, как обычно заедает пять и один, и пока бездумно давлю на них, чтобы сработали наконец, краем глаза изучаю девушку, что сидит на пороге – приблизительно моя ровесница, черты лица смутно-знакомые, но точно не видел её тут раньше. Накуренное сознание говорит: ты её где-то видел. Рациональная часть сознания говорит: ты достаточно накуренный, чтобы произошла подмена фактов.
Пятёрка срабатывает, единица всё ещё заедает – кодовый замок не сдается, и в это же время ловлю себя на том, что хоть и не открыто, но слишком пристально рассматриваю девчонку (хватит залипать). Отвожу глаза и очень вовремя, дверь открывается, выходящим из дома мужиком. Резко, толчком, едва не врезаясь краем в лоб. Чтобы столкновения не случилось – шаг назад, чтобы не упасть – резкий поворот назад. И в этот же момент озарение.
Накуренное сознание говорит: тебе не кажется, ты видел её раньше, эту девушку. На солнце в руках девушки блестит отполированная медная монета, крупная, и хоть издали её не рассмотреть в деталях, заметно, что её часто крутят в руках (от того и блестит на выступах чеканки). Это, плюс знакомые черты, заставляет выстроить странную, но уже не такую глупую, на мой взгляд, теорию – мы наверняка знакомы. Заставляет отпустить дверь и, спустившись на пару ступеней, привлечь к себе внимание коротким:
— Извини.
Рациональная часть сознания говорит: у тебя слишком богатое воображение. Рациональная часть сознания говорит: но проверить свою теорию стоит, в этом нет ничего плохого.

Оборотень по имени Дерек Хейл никогда в жизни не мог бы подумать, что возвращение в Бейкен Хиллс, всего лишь для того, чтобы узнать кто и почему убил его сестру — Лору, может обернуться подобным образом.
Что события буду случаться и случаться, происходить и происходить, что они, мерцающими плетьми, исполосовывающими поднебесное полотно черного низкого бархата над беспокойным городом, широко, извилистыми шрамами прерывающихся молний — разверзнутся во всю ширь, как небеса во время сильнейшей грозы, неожиданно и непредсказуемо примутся нарастать, снежным комом, в буквальном смысле этого слова.
Что в один "прекрасный" момент они, как необузданная, потерявшая управление(а на самом деле никогда его и не имевшая и не собиравшаяся иметь) горная река, выйдут из-под всяческого контроля и намертво затянут в себя, свяжут в самой гуще. Поймают, как паутина ловит глупого мотылька.
Если бы кто-то однажды сказал ему, если бы хоть один человек или не-человек даже посмел шепотом заикнуться про то, что он — нелюдимый неразговорчивый угрюмый бетта-волк будет, по самые кончики заостренных ушей, в гуще темных историй, бесконечной вереницей происходящих около кучки подростков, то, пожалуй, вервольф выдрал бы этому смельчаку глотку, сияя непроницаемой, льдистой голубизной глаз и равнодушно поджимая губы.
Но появился сперва он — глупый, лопоухий щен, по имени Скотт Маккол. Новообращенный, едва держащийся на своих неуклюжих лапках и доверчиво *зачеркнуто* совсем недоверчиво сияющий медовой желтизной глаз, превращающихся в теплый янтарь временами. Упрямый, смелый, справедливый. Ещё такой человек.
Хейлу приходилось тогда очень долго и напряженно думать, прохаживаясь из угла в угол сожженных развалин, пересыпанных пылью и насквозь пропитанных смертью, некогда звавшихся его домом. Он ведь хотел только узнать почему умерла Лора.
Дерек не мог точно понять, когда он впервые ощутил это.
Ответственность. Альфа, обративший Скотта, явно не торопился счесть его членом своей стаи так, как должно бы это делать приличному волку, приличному самцу и приличному вожаку. Волк этот был совершенно неприличным, а если точнее, то гребанным поехавшим психом.
"Я должен помочь ему" — просто появилось однажды в сознании. Однако, за юным волчонком Скоттом в довольно узкий жизненный круг ворвались, конечно же не спрашивая позволения и его друзья, обычные люди. Эллисон — девушка которую он любит. Лучшая её подруга Лидия...и один парень, такой щуплый и вечно несущий какой-то бессмысленный бред со скоростью света. Человек с шилом во всех известных и больше неизвестных местах. Парнишка со странным сочетанием имени и фамилии. Стайлз Стилински.
Хейл совершенно точно не сможет вспомнить сколько раз его хотелось просто поднять за шкирку и повесить на крючок, вмонтированный в стену, чтобы не мельтешил перед глазами, как муха под дихлофосом.
После стайки тинейджеров, в жизнь ворвались куда менее приятные люди — Ардженты. Но окончательно Хейл застрял во всем этом, когда рассек горло Питеру и когда глаза племянника обагрились алой, отнятой у дядюшки силой.
Новообращенная стая, которую никто не воспринимал всерьез, стая, над которой все смеялись, привязала Дерека в Бейкен Хиллс окончательно.
Теперь никуда нельзя было деться, взяв на себя ещё больше ответственности, он должен был присматривать за всеми. Особенно за теми, кто не имел никакой фактической силы. Даже Эллисон, несмотря на то, что она человек — может постоять за себя, как дочь охотника.
Но вот сын шерифа, кажется, даже биту толком держать не может. И черт его знает, почему Хейл задумывается об этом.

Раскалённым солнцем сжигает кожу,
Ветер сушит слёзы и ранит веки.
Я героем был – стал теперь ничтожен,
Ты ушёл в закат, ты ушёл навеки.

На краю Земли по тропинке ночи,
Ты уходишь прочь, я бегу по следу.

Я закрыл глаза, позабыв про смелость,
Нити всех дорог – у твоей могилы.
Я не знаю сам, что теперь мне делать,
Разве клясть богов в недостатке силы.

Я искал ворота в Иное Царство,
Я швырял проклятья в глухое небо.
И какой же бог нам судил расстаться?
Я не знаю, был ты, иль может не был.

Я твоё опять повторяю имя –
Лишь кедровый лес отзовётся плачем.

Расцветает солнце бутоном светлым,
Видишь, в небеса улетает сокол.
Я приду к тебе по воде и пеплу,
Я приду к тебе по осколкам стёкол.

Если бы Андомеда Тонкс когда-нибудь читала библию, то всемирный потоп выглядел бы именно так.
С низкого неба, цвета облезлой свалявшейся шерсти, сплошь покрытого густыми кучевыми облаками, ледяными потоками лилась мерзкая влага, безо всякой передышки и намека на просвет.
Удивительно, как в мае может быть так - серо. Цвет выскребли, словно краску со стен, нанесенную туда лет пятьдесят назад. До неровного кирпича, неоднозначно подмигивающего оттенком свернувшейся крови. Или это свежие зеленые маячки распустившихся листьев слишком далеко?
Хотя, нет.
Вот же цветок! Прямо перед носом, необходимо только чуть опустить взгляд.
На неё смотрела темно-красная хризантема. И ещё одна и ещё. Рядом, ближе к центру композиции, расположились розы.
Лента была не черная - темно-фиолетовая.

Ремусу и Доре Люпин(Тонкс) - с вечной любовью и памятью.

Ни на надгробиях, ни на траурных лентах; нигде не было озвучено полного имени дочери.

Не называй меня Нимфадорой!

Хорошо. Обещаю. Больше никогда.
Клянусь. Можешь быть спокойна.
Можешь быть...

Кто-то, не произнося ни слова и даже не дыша, казалось, верно держал над головой огромный темный куполообразный зонт. Наверное, это был Гарри. Или Рональд. Нет, всё-таки Гарри, справа не наблюдается всполохов рыжей шевелюры. Или веснушек. Долговязости, чего там ещё есть у Уизли?

Смотри, какие конопушки я могу. А какой нос! Брови погуще, пореже, вообще без бровей. Рыжие волосы, длинней, короче, кудряшки?. Глазищи, ууууу.
В горошек, в полосочку, в линеечку.

Да, дорогая. Я знаю.

- Пора, - она не сразу услышала это чье-то обращение, бросая взгляд на тире между дат, выгравированных на камне: - Мы уже с самого утра здесь.
- Мне нужно ещё...время. Побудьте с Тедом, пожалуйста.
Речевой аппарат категорически отказывался произносить имя внука и мужа уменьшительно-ласкательно.
Это тут же вызывало ощутимое блуждание осколочных слез под веками.
Для жены, потерявшей мужа придумали название - вдова.
Для ребенка, потерявшего родителей, придумали название - сирота.
Никакого названия не придумали для матери, потерявшей ребенка. Наверное, потому что это слишком жестоко.
Наверное, потому что даже в самом несправедливом мире, мире погасшего солнца, победившего Абсолютного Зла, мире Ада на Земле, где все спасители развешаны на позорных столбах, феи нанизаны на булавки, а единороги запечены на гриле, дети не должны погибать прежде родителей, вынуждая их стоять у гроба.
Андромеда знала, что нужно сдвинуться с места.
И не могла обернуться вслед уходящей процессии. Не дай Мерлин, выглянет из чьи-то рук чуб ярко-розовых волос.
Она что, никогда не сможет глядеть на него без дрожи, без рубленого сердца в соку кровотока, проходящего через крупную мясорубку?.
Позади ждал пустой стылый дом.
Где-то там сейчас будут вести беседы о падении Темного Лорда, о Хогвартсе, о министре и Министерстве, о...
Любой разговор означает продолжение.
Тонкс стояла в тупике.
Фамилия в скобочках, окрыленно сопровождавшая её всю жизнь, превратилась в раскаленный нож, проворачиваемый где-то в самом центре солнечного сплетения. В гремящие оковы, оплетшие щиколотки.

// мир насмехается, расползается горчичным пятном на бежевом кашемире — салфеток рядом нет, виктория судорожно переворачивает ящики в поисках хотя бы одной. это не отмоется — посмотрите на эту шлюшку, эй кэти, что твой папочка сказал, когда увидел, как ты развлекаешься после церковной службы? — блядское пятно не вывести, придётся выкинуть — чёрт, максин, ну и шмотки, выгребла их из ящика своей бабули? — пока никто не узнал, что жёсткая диета виктории легко срывается чизбургером из ближайшей забегаловки — ну и ну, рейчел, ради популярности ты готова раздвигать ноги перед каждым, да? — свитер летит в помойку вместе с остальным, что виктория чейз выбросила, чтобы не разрушить годами вылизанный образ.

время от времени ей снятся кошмары.

марк джефферсон смеется над ней, смех размазывается в пространстве, окутывает и впитывается под кожу, фотографии виктории оживают — образы обретают очертания чудовищные, глаза нейтана, смотрящие с любовью что бывает у двух сломленных, наливаются кровавым, злостным.

его капилляры разорваны в слишком большом количестве. неоновый свет тусовки «вортекса» изменяет черты, виктория на долю секунды не узнает, когда нейтан попадает под красный ( он всегда был его цветом ). он не узнает ее еще дольше, руки у прескотта такие холодные, что даже через одежду она чувствует.
виктория чейз чувствует, что это очень хуево.

— черт возьми, нейт!

когда нейтан толкает ее он не рассчитывает — глухой удар, его не услышишь из-за музыки, минутное помутнение, виктория приходит в себя быстро, а вот прескотту становится хуже. они дружили слишком долго, виктория видела многое, но сейчас все будто бы иначе, страшнее. виктория понимает — он нихрена не знает, что это она перед ним.

в последний раз она переворачивала его голову набок, чтобы прескотт не задохнулся собственной рвотой — она не боялась запачкаться, не боялась запаха или что любимый плед из испании придется выкинуть. виктория чейз боялась, что сердце нейтана не выдержит и остановится. она плакала, пальцы дрожали, виктория обращалась к богу и в ту ночь умоляла, стоя на коленях, держа лицо прескотта в своих ладонях.
и если он сегодня подохнет, виктория ни за что не сможет это пережить.
   
[indent] блять блять блять нет нет блять блять прошу пожалуйста блять нет твою мать нейтан нет блять блять блять блять черт черт

— я здесь, я рядом, слышишь? это я, викс..... — он нависает всем телом, сползает вниз. удается проскользнуть под руку, осталось сложное — вывести его нахуй с этой вечеринки. или хотя бы найти свободную комнату, чтобы уложить спать. — блять.

// мистер чейз недовольно поджимает губы — в отцовском кабинете тишина кажется особенно тяжелой, давящей на плечи викс. она не смотрит ему в глаза — единственный, чей взгляд не выдерживает, виктория пялится на узоры ковра, который ненавидит, пока отец читает очередные нотации по поводу дружбы с выродком прескоттов.
он просит ее пообещать, что виктория больше не будет водиться с нейтаном, потому что он плохо влияет на нее, а репутация должна быть важнее всего — спокойствие в голосе отца становится чувством пассивной агрессии, нарастающим в грудной клетке, ногти врезаются в ладони, виктория усмехается.
(да пошел ты)

в единственной комнате, где никто не трахается и не употребляет, виктория решает скрыться от громкой музыки, от этого сумасшествия (в трезвом состоянии всё воспринимается острее), она тащит нейта к кровати, но видимо у прескотта планы другие.

— что ты делаешь?

виктория его не боится, виктория знает — он никогда не обидит ее и не сделает больно.
так ведь?
но его лицо... словно кошмар оживает и глаза нейтана вновь наливаются кровавым.

чтобы его увидеть, нужно начать со мной играть)